Диалоги о ксенофилии [СИ] - Мария Ровная

– Видит Бог, я не хочу причинить Вам зло, святой отец, – проговорил он, с трудом проталкивая слова через искалеченную гортань.

Магистр ответил на его беспощадный взгляд спокойной улыбкой.

– И я желаю Вам добра, сын мой.

– Тогда позвольте мне уйти. Пока я жив, меч рода будет в моих руках, и я ни на миг не задумаюсь, пустить ли его в дело.

– Великолепно! – Ильегорский рассмеялся, по-прежнему предусмотрительно не двигаясь с места. – А владеете ли Вы крэйсом? Эстром? Иглой? Посохом? Сумеете ли противостоять врагу, будучи безоружным? Вам ещё многому предстоит научиться, граф. Ваше бесстрашие похвально, и самомнение Ваше простительно.

Он быстро подошёл к мальчику, положил ладонь ему на плечо. Тот поднял на магистра потемневшие глаза с расширенными зрачками. Сейчас разревётся, подумал Ильегорский. На секунду прижал его к себе.

– Но я уверен: рано или поздно Вы превзойдёте меня во всём. Я уверен: меч Ваноров Альтренских будет лучшим клинком Ордена. Я уверен: Вы станете моим преемником.

_ _ _

– Ложись! – выпалила Юко и шлёпнулась в вязкую желто-бурую жижу.

Анна издала стон безысходного отчаянья. Вадим дёрнул её за руку, и жижа, чавкнув, сомкнулась над ними.

Вверху затрещало. Анна смахнула со шлема какую-то болотную тварь, включила инфракрасные очки. Сквозь слой грязи, нагревшейся за день, проступили размытые шестикрылые силуэты. Треща крыльями, зуглюки беспорядочно мотались над болотом: охотились. Они были не очень опасны – неуклюжие, шумные, – но клейкий секрет, которым зуглюки выстреливали в жертву, моментально твердел на скафандре, прилипал намертво и неимоверно вонял. Три скафандра эти ублюдки уже испортили безнадёжно.

– И шестикрылый серафим на перепутье мне явился, – по-русски сказала Юко.

– Угу, – отозвался Вадим. – Он вырвал грешный мой язык и лучше выдумать не мог. Эмпат, а эмпат, долго ещё?

– Откуда я знаю? – обиделась Юко. – У них мозг с булавочную головку; могу я их лоцировать сквозь скафандр и болото? Наедятся и улетят.

– Я, наверное, теперь за год не отмоюсь, – заныла Анна.

Вадим прыснул.

– Что такое? – спросила Юко.

– Пошли мы вчера в рейд с Фанни и Атшери Таем. Фанни кричит: «Зуглюки! Падаем!» – а Тай в ответ этак с претензией: «В гр-р-р-рязь?!»

– Коннект-партнёры, – хихикнула Юко. – Похожи друг на друга и привычками, и вкусами…

– И внешностью, – подначил Вадим.

– Да! – гордо заявила Анна. – Мы обе толстые и зелёные!

– Улетают, – сказала Юко.

Стоя по бёдра в воде, они поснимали друг с друга розовато-белёсые членистые водоросли и квадров, похожих на мохнатых гусениц, сросшихся попарно серединками.

– Этого не выбрасывайте, – Анна отняла у Вадима одного квадра.

– У Вас же их уже больше десятка.

– Такого нет. У этого по две пупочки в сочленениях, а пупочки, скорее всего, являются таксономически значимым признаком. А может, антропогенная мутация?… А-а, вот и мандибулы диафрагмально-створчатые… – сосредоточенно бубнила она.

– Братец ты наш меньший, – проникновенно сказал Вадим. – Диафрагмально-мандибульный.

Он двинулся через болото. Юко пристроилась в створе, в волне, создаваемой Вадимом. Анна плелась в арьергарде, наборматывала лабораторному киберу координаты и время поимки меньшого братца – для этикетки в коллекцию – и высматривала интересные экземпляры. На Гирее-два, как на любой живой планете, ей было интересно всё.

– Ещё немного, – утешал Вадим. – Найдём пяток конкреций, отберём с полсотни проб грунта – и домой.

Из болота, подняв тяжкие брызги, выметнулось раздвоенное щупальце. Все трое выставили вперёд ладони. Юко, зажмурясь от напряжения, передавала образ огня истрах; Вадим и Анна по мере сил помогали. Щупальце, словно обжёгшись, отпрянуло и втянулось в грязь.

– Всё, – решила Анна. – Отныне летаю только на кислородные планеты.

– Не согласен, – быстро сказал Вадим. – Вы опять набьёте мою каюту какими-то глазастыми шевелящимися кустами.

– А куда мне было их девать? – удивилась Анна.

– К себе.

– У меня и так жили пиристы и серпозубы.

– К Таю или к Дарье.

– У Тай были мышевидные блонты, а у Дашки – лентокрылы и капайи.

– Кроме того, на «Ийелоре» были виварий и оранжерея.

– Дим, милый, там же всё было занято!

– Энн, – сказала Юко, – вообразите: Вы на кислородной планете. Без скафандра. Налетают зуглюки, Вы падаете в болото, и квадр ползёт по вашей незащищённой шее.

– Н-да, – скисла Анна. – Убедительно. Я уже не хочу на кислородную планету. Дожить до ванны – вот все мои мечты.

Под тонким силипластом скафандра исправно пробегали волны насыщенного кислородом воздуха, и всё же ей казалось, что кожа её покрыта слоем липкой грязи.

На корабле она с трудом дождалась конца обычных процедур в «вошебойке», отправила кибера с уловом в виварий и стала на ходу сдирать с себя осточертевший скафандр. Скорее под душ, в бассейн – и на свою тахту, к терминалу, к занозой сидящему в голове недописанному переводу, благо кормчий – лицо привилегированное, свободное от вахт и смен. Кормчий может целыми днями шататься по кораблю, раздражая экипаж своим мечтательно-бездельным видом, или вдохновенно ваять, как Гараи Рич, или, пугая окружающих, репетировать роль Офелии, как Аленор Турсунхоева, или писать монографию об эволюции формы самоварных краников, как Елизар Лазарев, или сочинять хорал для трёх органов и семиголосного хора, как Атшери Тай, или вязать кружева и переводить стихи со всех мыслимых языков, как Анна Хэйно; он может даже в припадке философской задумчивости ощипать и съесть уникальный экземпляр чезуарлийского иннулуса в корабельной оранжерее, как сделал однажды кормчий из кормчих, хэйнит Тэриннон, – всё равно его терпят, берегут его тонкую парапсихическую организацию. Подобными поблажками пользуются ещё разве что эмпат-контактёры, от пси-способностей которых зависит жизнь экипажа уже не в пространстве, а на планете: именно эмпаты лоцируют и чаще всего нейтрализуют ведомые и неведомые опасности чужого мира.

Итак, приступим. Сонет, любимая стихотворная форма после двустишия – бейта, шлоки, частушки – у гуманоидов хэйнитской расы, говорящих на акцентно-тонических языках. Система рифм суровее, чем у нас, а терцеты автор расписал, как катрен и двустишие. Что ж, ему виднее…

Кэль эгар мио мизерэлле сом…

Сколь ты убог и жалок, отчий дом,

Под этим покрывалом тайны синим,

От глаз Господних прячущим доныне

Людей с их грязью, горем и стыдом.

Как ангел, нищ, как князь подземный, хром,

Бреду по человеческой трясине.

Святого духа – ни в отце, ни в сыне,

Нет ни души живой в краю родном.

Их разум искривлён и свит узлом.

Сорвал я голос, вопия в пустыне.

Я к ним взывал на языке гордыни -

Мир не владеет этим языком.

Что ж, призывать на нас небесный гром?

Но раб как жил, так и умрёт – рабом.

Что ж ты, милый, так убиваешься-то? Всё не так уж плохо, живых душ на Теллуре хватает. Недалеко от тебя живёт Эн-Шардух, великий поэт и мудрейший человек. Ты наверняка читал его книги. Правда, Эн-Шардух живёт в Марнайе, а твои стихи написаны по-ареньольски. Значит, доведись вам встретиться – и каждый из вас, не особенно задумываясь, шлёпнул бы другого.

_ _ _

На древках копий трепетали ленты гербовых цветов. От сверкающих доспехов, разноцветных плащей, перьев, кружев, плюмажей перед глазами плавали огненные пятна. Визжали трубы. Надсаживали глотки герольды. Изукрашенные лошади, нервничая, грызли трензеля. Над белыми, алыми, синими шатрами развевались знамёна с гербами – и среди них, впервые за шестнадцать7 лет, герб Ваноров Альтренских: на белом фоне зелёно-серый филиор, держащий в лапах золотое солнце. Сам граф Альтренский, посвящённый сегодня в рыцари, сообразно знатности и древности рода, самим королём, сиром Алонзо Восьмым, и ставший отныне полноправным членом ордена, стоял среди собратьев, чьи чёрно-серые одеяния резко диссонировали с варварским великолепием толпы.

Снова взвыли трубы, возвещая начало игрищ. Ильегорский, улучив момент, отвёл Ванора в сторону и обеспокоенно спросил:

– Что Вас гнетёт, сын мой? Сегодня час Вашего торжества, Вы доблестью вернули себе имя, славу предков, дворянские привилегии – Вас не радует триумф?

– Высокая награда, – ответил Ванор. – Но я предпочёл бы получить её за менее сомнительные подвиги.

– Как Вас понять? Уж не сомневаетесь ли Вы в том, что именно граф Альтренский первым проник в крепость Кахагджилла и сразил самого Нур-Балиля?

– Нет, святой отец, ибо именно я нашёл под панцирем у Нур-Балиля вот это.

Ванор достал из-за пазухи книгу, заляпанную бурыми гемоглобиновыми пятнами.

– Эн-Шардух… – Ильегорский задумчиво кивнул. – Так Вы знаете марнитский?

– Немного. Может быть, накануне боя Нур-Балиль читал: «Благородство и честь у людей не в чести. Одиночество – спутник на этом пути»… Мой меч оборвал чтение.